Творчество А.П. Чехова

Содержание
ВведениЕ………………………………………………………………………….2
ГЛАВА 1. ГЛАВНЫЙ ФИЛОСОФСКИЙ ВОПРОС……………………………..4
ГЛАВА 2. ВЕЧНОСТЬ И ВРЕМЯ……………………………………………….15
Заключение…………………………………………………………………….24
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ……………………………….27
Введение
Творчество великого русского писателя Антона Павловича Чехова относится к концу XIX века. Он родился в 1860 году, то есть его рождение практически совпало с реформой 1861 года, и формирование личности писателя шло уже в послереформенной России, состояние которой он прекрасно изобразил в своих произведениях. Чрезвычайно интересно следить за похождениями его героев, смешных и трагичных, веселых и печальных, богатых и бедных. Поражает разнообразие показанных образов, жизненных ситуаций. Язык Чехова не похож на язык других писателей. Он очень красив, а главное, доступен и понятен, сразу видна главная мысль писателя, но эта простота и открытость, в первую очередь, свидетельствуют о глубине жизненного опыта автора. Прекрасно показан образ народа, в произведениях Чехова героями являются люди всех классов общества, начиная от крепостных и заканчивая людьми, приближенными к государю. Тематика произведений Чехова иногда перекликается с тематикой таких писателей, как Ф.М.Достоевский, И.С.Тургенев, А.Н.Островский. Но чехов глубоко индивидуален, его стиль, его точка зрения не похожи на стиль и точку зрения других авторов. Несомненно, Антон Павлович – великий писатель и драматург.
Наиболее близки и понятны для читателя великолепные рассказы писателя, как то: «Смерть чиновника», «Умный дворник», «Ионыч», «Кривое зеркало», «Невеста», «О любви». Это далеко не полный список. «Смерть чиновника» – мой любимый рассказ Чехова. Чинопочитание берет верх над жизнью чиновника. Это, конечно, преувеличение, но не слишком сильное, нравы чиновников действительно были близки к этому. В рассказе «Умный дворник» автор затрагивает чрезвычайно важную тему образования народа, но подчеркивает, что его самообразование практически невозможно. А тема положения женщины в обществе раскрывается в рассказе «Невеста». Наде открывается впереди обеспеченная жизнь за спокойным, умным человеком, но она задает себе вопрос: «А что дальше?» А дальше – скучная жизнь без просвета. Мать говорит ей: «И не заметишь, как сама станешь старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня.» Надя ужасается и выбирает возможность учиться, проявить себя.
Темы рассказов А.П.Чехова перекликаются с многогранной темой романа Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание». В рассказах и в романе рассматриваются темы «униженных и оскорбленных», человеческих отношений, любви, становления личности, положения женщины в обществе, нравственных переживаний.
Пьеса «Вишневый сад» поднимает социальную проблему: за кем будущее России? Дворянство уходит со статуса ведущего класса, но будущее не за такими, как Лопахин, который прямо себя оценивает: «Мой папаша был мужик, идиот..., меня не учил, а только бил спьяна и все палкой. В сущности, и я такой же болван и идиот.» Эти люди невежественны, хотя и деловые, но допускать их до высоких постов нельзя.
Рассказ «Палата №6» – тяжелое, на мой взгляд, произведение. Тяжела и проблема, поднимаемая в нем, проблема бедности России, людей, проблема сломанных судеб сумасшедших, которые не от хорошей жизни, конечно, стали такими.
А.П.Чехов – автор таких классических пьес, как «Вишневый сад», «Чайка», «Три сестры». Это классика театра. Трудно представить русскую драматургию без чеховских пьес, которые написаны живым, метким русским языком.
Актуальность чеховских произведений, я думаю, ни у кого не вызовет сомнений. По его жизненному опыту, изложенному в произведениях, мы учимся жить. Я давно уже поставил Антона Павловича в ряд своих любимых писателей, где есть А.С.Пушкин, А.С.Грибоедов, Ф.М.Достоевский и многие другие.
Философские и социальные проблемы просматриваются в произведениях Чехова даже в маленьком рассказе.
ГЛАВА 1. ГЛАВНЫЙ ФИЛОСОФСКИЙ ВОПРОС
Главный философский вопрос, который стоял всегда перед человечеством это вопрос жизни и смерти и возникающий в связи с этим вопрос о боге. Для Чехова он вроде бы и не столь уж главный. Его герои не бьются над загадкой небытия, она для них как бы и не загадка вовсе, и даже когда кто-то из них подходит к краю пропасти, её дыхание не леденит ему сердце. “Вы, — говорит инженер Ананьев в «Огнях», — презираете, жизнь за то, что её смысл и цель скрыты именно от вас, и боитесь вы только своей собственной смерти, настоящий же мыслитель страдает, что истина скрыта от всех, и боится за всех людей”.
За всех людей! Это то самое, к чему Лев Толстой пробивался, обдираясь в кровь, в течение шести десятилетий... Вот две повести, два героя, вплотную приблизившиеся к бездне. «Смерть Ивана Ильича» и «Скучная история». Первая пронизана утробным ужасом перед чёрным мешком, “в который просовывала его невидимая непреодолимая сила”, вторая наполнена спокойными и беспощадно трезвыми раздумьями о подошедшей к концу жизни. Никаких чёрных мешков здесь нет, зато есть чёрное платье, которое (это финал повести) “в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, моё сокровище!”
Сокровище! Он стал вдруг обладателем сокровища, недавний банкрот, только что признавший себя таковым. “Во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или богом живого человека”.
Это место в работах о Чехове цитируется особенно охотно, но при этом почти всегда происходит ловкая и, видимо, непроизвольная подмена одного понятия другим. “В уста своего старого, умирающего учёного он вложил многое от себя, - настаивает Томас Манн и продолжает: — Где «общая идея» его жизни и творчества?” Жизни? Но ведь у Николая Степановича не о жизни речь, у него речь о суждениях, то есть об умственной деятельности, которая является важнейшей, но отнюдь не единственной стороной человеческого существования. Сводить же его к идее, пусть даже крупной, пусть даже великой, — это значит искусственно заужать жизнь, упаковывать её в футляр.
Жизнь всегда — и намного! — шире. В ней, помимо всяческих “суждений о науке, театре, литературе”, которым, конечно же, общая идея нужна позарез, есть ещё другие идеи и — главное! — другие люди. “Футляр” Николая Степановича даёт трещину, едва он постигает это. Не умом постигает — умом это постичь невозможно; “чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо ещё, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который даётся, очевидно, не всем” («По делам службы»). Николай Степанович этот редкий дар обретает. Пусть поздно, пусть в последний свой час, но — обретает. “Прощай, моё сокровище!” Тут важно не слово “прощай”, тут важно слово “сокровище”, впервые обращённое к другому человеку.
Оттого-то и нет страха смерти. И не только для Николая Степановича. Вот что пишет в Таганрог Чехов двоюродному брату Георгию, когда получил известие, что у того умер отец: “Опиши подробно похороны”. Не смерть, что хотя бы как для медика должно, казалось, представлять для него, куда больший интерес, тем более что совсем недавно специально приезжал в Таганрог навестить дядю, посмотреть, не может ли он, доктор, что-нибудь сделать для него, а — похороны. Смерть же — ну а что смерть, с ней всё ясно и просто. “Человек, — пишет он сестре, — не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя бы был Александром Македонским... Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего” . А похороны — это как раз долг, долг живых перед мёртвыми. Потому-то его и интересует, насколько полно долг этот выполнен.
Смертельно больному солдату Гусеву объявляют, что он не жилец на этом свете. А он? Что он? Ничего. Любопытствует: “Нешто доктор или фельдшер сказывал?” И это — всё. Ещё, правда, сетует, что “домой, не написал... Помру и не узнают”. На вопрос же, страшно ли умирать, отвечает чистосердечно: “Страшно”. Но смерти ли, как таковой, боится он? “Мне хозяйства жалко... Без меня всё пропадёт и отец со старухой, гляди, по миру пойдут”.
Без всякого содрогания думают чеховские герои о собственной кончине. Больше того, многие из них непостижимо легко — а то и легкомысленно! — конец этот приближают. Если в первой редакции пьесы Иванов перед тем, как пустить себе пулю в лоб, произносит, как бы мотивируя своё решение, предлинный монолог, то в окончательном варианте он ограничивается всего несколькими словами.
Саня из громоздкой юношеской пьесы «Безотцовщина» эти прощальные слова пишет. Не говорит, а пишет, не забыв напомнить в конце, что “ключ от Мишиного комода в шерстяном платье”. Вот он, будущий Чехов! Треплев до каких бы то ни было объяснений вообще не снисходит, просто “молча рвёт все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит”. Такова ремарка. Слов — никаких, а спустя несколько минут раздаётся выстрел. Один из героев выходит глянуть, в чём дело, вернувшись же, вполголоса сообщает: “Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился...”
Так заканчивается комедия «Чайка». Комедия! (Ею, не будем забывать, был первоначально и «Иванов», лишь впоследствии ставший драмой.) То есть не только смерть игнорируется при обозначении жанра — игнорируется самоубийство, которое испокон веков считалось кульминацией действа трагического.
Крушение отдельно взятой судьбы (пусть даже и своей собственной; или даже в первую очередь — своей собственной) никогда не становится у Чехова крушением миропорядка. То, что с близкого расстояния кажется трагедией, при достаточном удалении приобретает черты комического. Не потому ли, кстати, и называл он свои драмы комедиями? Нет, не летит в тартарары мировой порядок, когда умирает тот или иной человек — за одним-единственным исключением. Исключение это — Лев Толстой. По воспоминаниям Бунина, Чехов не раз повторял ему: “Вот умрёт Толстой, всё пойдёт к чёрту”. Но сначала умер не Толстой, который был на тридцать с лишним лет старше его, сначала умер Чехов, и в этом есть своя если не справедливость, то закономерность. Чехов в свои без малого сорок лет был куда старше — и телом, и, главное, духом — почти восьмидесятилетнего Толстого.
Вообще говоря, вопреки общепринятому мнению, Чехов умер глубоким стариком. Забудьте о хронологии — есть вещи куда более убедительные, нежели хронология. Например, его собственные рассыпанные в многочисленных письмах признания. “А знаете, я старею, чертовски старею и телом и духом. На душе, как в горшке из-под кислого молока”. “Чем глубже погружаюсь я в старость, тем яснее вижу шипы роз...” Это писано в 33 года, и это не мимолётное настроение и уж тем более не кокетство, а точное и трезвое ощущение своего возраста. Внутреннего возраста. В котором он находит если не удовлетворение, то род утешения. “Когда я, прозевавши свою молодость, захочу жить по-человечески и когда мне это не удастся, то у меня будет оправдание: я старик”.
И тут надо сказать главное: Россия ждала смерти Чехова. Скорый и необратимый закат столь ослепительно вспыхнувшего таланта.
Чехов знал это. Неоднократно говаривал он — и в письмах, и в произведениях своих, — что жить ему, дескать, осталось недолго. “Я лично даже смерти не боюсь”, — писал он А.Суворину, едва перешагнув тридцатилетний рубеж, и это — не случайный мотив, не дань скверному настроению или разыгравшемуся геморрою. Ровно за месяц до этого, день в день, писал И.Леонтьеву, печатавшемуся под псевдонимом Щеглов, “милому Жану”, как он с улыбкой называл этого человека, что “жить не особенно хочется”. Почему? А Бог весть — почему. “И тепло, и просторно, и соседи интересные, и дешевле, чем в Москве, но, милый капитан... старость”. Это писано в октябре 1892 года (октябрь, конец октября, стоял, правда, скверный, слякотный), он в собственной усадьбе, постоянно благоустраиваемой, знаменит, тем не менее “жить не особенно хочется”. Прибавляет, правда, что и “умирать не хочется, но и жить, как будто бы надоело” .
Он, доктор, весьма дороживший этой свой профессией, как никто умел высмотреть в человеке подкрадывающуюся смерть. “Должно быть, скоро умрёт”, — пишет он о своём первом издателе Лейкине, а, осмотрев Николая Лескова, находит, что “жить ему оставалось не больше года”. И в обоих случаях ошибается. Лесков проживёт ещё целых три года, а Лейкин — более десяти, похоронит когда-то дебютировавшего у него и уже при жизни ставшего классиком писателя. Создаётся странное, несколько жутковатое впечатление, что Чехов всё время торопит смерть, видит её не то лучше, не то ближе других. Зорче... Вот-вот, зорче. Так было с его родным братом Николаем (тут он в своём печальном прогнозе не ошибся), так было с Левитаном. Да и со своей собственной смертью — тоже. Он знал, что жизни ему отпущено немного. Когда-то в молодости, ему ещё и двадцати пяти не исполнилось, занимался он спиритизмом (Чехов и спиритизм! Вещи, казалось, несовместимые, а — было, было), и вызванный им дух Тургенева ответил на его прямой вопрос следующим образом: “Жизнь твоя близится к закату”.
В одном из своих последних писем, адресованном жене за три месяца до смерти, Чехов пишет: “Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это всё равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно”. Но ведь то же самое можно сказать и о смерти.
Вообще, такое отношение к смерти свойственно обычно тем, кто уже не раз смотрел ей в глаза — солдатам, людям войны. А тут сугубо мирный человек, обожающий разводить цветы — помнил, где сирень растёт, а где георгин, когда высаживать их и когда подрезать; цветы обожающий и животных, которые всегда жили и в мелиховском его доме, и в ялтинском. Тем не менее, в лицо смерти смотрел. Такое было, когда добирался на перекладных до Сахалина; эту поездку — с его-то здоровьем! — по справедливости считают самоубийственной, но смотрел не только тогда. И до Сахалина было, и после…
Впервые старуха с косой вплотную приблизилась к нему в пятнадцатилетнем возрасте. Это случилось в 1875 году, когда жарким летним днём по дороге в имение близких знакомых семьи Антон выкупался в холодной речке, тяжко простудился “и чуть не отправился к праотцам”, — вспоминал много лет спустя младший брат Михаил. “Как сейчас помню его, лежавшего при смерти...” Антон тоже вспоминал — в письме к поэту А.Плещееву: “...я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провёл страдальческую ночь на постоялом дворе Мойсея Мойсеича” , том самом постоялом дворе, что увековечен в повести «Степь».
Второй раз он был в двух шагах от смерти, когда 23 марта 1897 года у него во время обеда с Сувориным в «Эрмитаже» хлынула из горла кровь. Этот эпизод подробно описан в суворинском «Дневнике». Тотчас потребовали льда, обед отменили, и после Чехов два дня отлёживался у Суворина в номере гостиницы «Славянский базар». “Он испугался этого состояния и говорил мне, что это очень тяжёлое состояние”. Ещё бы не испугаться! От туберкулеза в 1884 году умерла двоюродная сестра Елизавета, а пятью годами позже — родной брат Николай... Испугаться испугался (но, кажется, то был последний раз, когда он этот страх показал), однако в больницу ложиться не стал, отправился к себе в гостиницу («Большую Московскую» — обычно он останавливался в ней), где у него опять пошла горлом кровь, и доктор Оболенский почти насильно отвёз его в клинику Остроумова на Девичьем поле. Здесь его поместили в палату № 16 — почти в “палату № 6”, заметил Оболенский, и Чехов шутку оценил. Он и сам шутил, посмеивался над собой, и лишь раз лицо его изменилось. Это когда срочно прибывший в клинику Суворин мимоходом обмолвился, что утром смотрел, как по Москве-реке шёл лёд. “Разве река тронулась?” — произнёс он глухим голосом. Отметив это в «Дневнике», Суворин прибавляет: “Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней назад он говорил мне: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду»”.
В клинике Остроумова его посетил Лев Толстой, заведший разговор о бессмертии, суть которого сводилась к тому, что надо слиться с неким всеобъемлющим началом, “сущность и цели которого, — не без иронии цитировал в письме Чехов яснополянского мудреца, — для нас составляют тайну”. То есть купить вечную жизнь ценой утраты собственной индивидуальности. “Такое бессмертие мне не нужно”.
А какое же в таком случае нужно? И вообще, верил ли он в него, в бессмертие? Бунин вспоминает, что он называл его вздором и брался доказать это, как дважды два четыре. Но в другой раз говорил нечто прямо противоположное. “Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это...”
Но, собственно, проблема бессмертия — это проблема веры, а с верой у Чехова отношения были весьма и весьма непростые. Чехов верит, если пока что не в Бога, то в возможность познания Бога, а стало быть, и в самого Бога.
В том же 1897 году, когда он лежал с кровохарканьем в клинике Остроумова, где его навестил Толстой, Чехов записывает в дневнике (весь годовой дневник вмещается в полторы сотни строчек): “Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его”. Запись эта сделана в самом начале года, то есть задолго до болезни, переполошившей всю русскую общественность, задолго до визита Толстого в клинику Остроумова,
.....